Купить билет

В разделе опубликованы воспоминания о блокаде Ленинграда Евгении Николаевны Студенецкой (1908–1988) – кавказоведа, этнографа, музейного работника. С 1938 по 1981 год она заведовала отделом этнографии народов Кавказа Государственного музея этнографии народов СССР (с 1992 года – Российский этнографический музей).

Е. Н. Студенецкая работала над рукописью, по-видимому, в 1980-е годы. Это своего рода рассказы-зарисовки, написанные «по воспоминаниям и записям, сделанным в 1941–1942 гг.». Каждый из 22 рассказов представляет собой законченное произведение. Авторы публикации старались по возможности сохранить орфографию и пунктуацию автора, исправляя лишь очевидные ошибки. В тексте в квадратные скобки заключены редакторские пояснения и вынесены как сноски примечания авторов публикации.

Е. Н. Студенецкая сохранила память о трагическом периоде жизни музея и страны. Её воспоминания – бесценный источник, свидетельствующий, что история блокадного Ленинграда является, прежде всего, историей его жителей.
     

В дни Блокады. Студенецкая Е.Н.

Я, автор воспоминаний «В дни блокады», Студенецкая Евгения Николаевна, 1908 года рождения, член КПСС с мая 1940 г., партбилет № 10296788, с августа 1981 г. пенсионерка.

После окончания ЛГУ 1 декабря 1930 г. поступила в Этнографический отдел Русского музея (ныне Гос. Музей этнографии народов СССР, ордена «Дружбы народов»), где проработала 51 год, в должности младшего научного сотрудника, старшего научного сотрудника, зав. отделом народов Кавказа. Периодически, не оставляя основной должности, замещала на длительные периоды ученого секретаря, зам. директора по научной части.

Была редактором стенной газеты, членом и председателем МК[1], членом партбюро и секретарем парторганизации. Имею свыше 40 печатных работ.

В начале Великой Отечественной войны, согласно моб[илизационному] плану, отвечала за эвакуацию наиболее ценных экспонатов музея, которая была осуществлена в назначенный срок в г. Горький [2]. Позднее они были перебазированы в Новосибирск. Оставаясь работать в музее до 8-го апреля 1942 г., была заместителем начальника объекта, секретарем парторганизации.

Здание музея (Инженерная, 4) в первый же год войны было сильно разрушено, в него попало четыре фугасных бомбы и артснаряды. Половина состава сотрудников в первую зиму умерла от голода.

8-го апреля 1942 года по распоряжению Наркомпроса группа сотрудников музея (8 человек) была откомандирована в г. Новосибирск, где хранились вывезенные экспонаты, для хранения ценностей организован филиал музея, занимавшийся хранением и переучетом ценностей, чтением лекций, научной работой, была построена временная выставка по народам Кавказа, приуроченная к освобождению Северного Кавказа от немецких захватчиков.

В сентябре 1945 г., являясь директором филиала, провела реэвакуацию коллекций в Ленинград.

Заметки «В дни блокады» написаны по воспоминаниям и записям, сделанным в 1941–1942 гг.

 

В ДНИ БЛОКАДЫ  (Только факты)

  

АРАКЧЕЕВ

Служил в охране нашего музея немолодой молчаливый человек с заметной фамилией Аракчеев. Над ним порой подшучивали, а он отмалчивался. Был он родом из деревни, но в Ленинграде жил уже несколько лет. Ему очень хотелось, чтобы любимая дочка получила среднее образование, а в деревне была только начальная школа. Девочка успешно училась в ленинградской школе до девятого класса, а потом неожиданно умерла от какой-то тяжелой болезни. Отец никак не мог уехать от её могилы. Остался в городе, посылал деньги в деревню оставшейся там семье. Зарплата была небольшая, жил скупо, к чему привык еще при жизни дочери, стремясь к тому, чтобы у неё все было «не хуже других».

Наступила война. Жить становилось все труднее. Аракчеев, как все работники охраны, жил в общежитии. А питались сотрудники музея по своим карточкам в кафе «Квисисана» на Невском[3], которое до войны славилось чудесными конфетами «Марошаль».

Помню, сидели мы с Аракчеевым за одним столиком и разговорились. Он и рассказал мне о своей дочери: «Скудно жили, скупо… Поверьте, сколько лет в Ленинграде, а ни разу не ел пирожного». В те дни можно было еще в «Квисисане» купить пирожное, за что вырезали часть талонов на сахар из карточки.

– Так купите сейчас, они здесь такие вкусные!

– Ну, теперь что уже талоны тратить.

Когда начался голод, он умер одним из первых. Рассказывали, что перед смертью он произнес непонятные для окружающих слова: «Надо было поесть пирожное».

 

ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА И УДИВИТЕЛЬНА

В это трудно, почти невозможно поверить, но я-то знаю, что это было так.

Шла война. От мужа с фронта не было вестей [4]; дочка-первоклассница [5], эвакуированная со школой на запад под Старую Руссу, раньше ленинградцев попала под бомбы. Интернат был переправлен в Кировскую область и оттуда приходили редкие вести.

Начался голод, а под сердцем у меня шевелился ребенок, о котором мечтала вся семья: и муж, и я, и мать [6], и дочка.

Каждую ночь ленинградцев будили сигналы воздушной тревоги, иногда до десяти раз за ночь. Уже не было сил и охоты спускаться в бомбоубежище под нашим старинным двухэтажным домом, построенным знаменитым зодчим Росси [7].

Но каждый вечер, когда я ложилась в постель, во мне звучали строчки Маяковского: «Жизнь прекрасна и удивительна!» или «И жизнь хороша, и жить хорошо, а в нашей буче, боевой и кипучей и того лучше». Я думаю, что Маяковский помог мне бороться и выжить.

   

ПОВАРЕННАЯ КНИГА

Во время блокады можно было купить хорошие книги. Их продавали на рынках, на лотках, на улицах.

Однажды я отправилась на рынок с двумя плитками столярного клея, который нам иногда выдавали в музее на студень. Надеялась обменять на хлеб, но не удалось. Вместо хлеба я принесла лишь горсточку земли, сладкую на вкус от растопившегося сахара во время пожара Бадаевских складов. А кроме этого, толстенную растрепанную и пожелтевшую поваренную книгу Молоховец [8].

– Господи, зачем это? Её читать голодным только травить себя!

– А я и не собираюсь её читать. Я верю, что когда-нибудь буду по ней готовить.

И была права. Эта книга служит мне до сих пор.

   

КОНЦЕНТРАТ

В нашей квартире жила семья научного работника. Его мать Вера Петровна [9] любила голубей и постоянно подкармливала их у окна кухни. Уезжая в 1940 г. в экспедицию [10], я взяла с собой концентраты – каши, гороховый суп, но потратила не все. И по возвращении отдала их Вере Петровне для голубей.

Наступил январь 1942 г. Я уже давно не жила в своих комнатах, поврежденных упавшей во дворе бомбой [11], но часто приходила туда, в надежде найти под буфетом или в кухонном столе хоть что-нибудь съестное.

В этот раз повезло – под бумагой в ящике буфета я нашла два сухих гриба, 17 зернышек риса, 4 обломка макарон, а в туалетном столике «Миндальные отруби для мягкости кожи». Я была счастлива. А когда зашла проведать соседей, Вера Петровна встретила меня словами:

– Как я рада, что Вы пришли, я ведь на днях нашла в шкафу концентраты, что вы мне давали для голубей, а я про них и забыла.

Семья голодала, как все Ленинградцы, старушка была занята разогреванием дрожжевого супа, полученного в столовой. Но она оторвалась от этого дела и достала мне все десять пачек концентратов. Я заплакала, и мы, по моему настоянию, поделили их пополам.

   

ХЛЕБА ПОЖАЛЕЛА

У моей близкой подруги умерла мать, которую я уважала и любила.

За несколько дней до этого, когда я ночевала у них, в доме произошел пожар. Воды уже не было, пожарные были настолько слабы, что еде поднялись на чердак и, доставая снег с крыши, пытались погасить огонь.

Горело в верхнем этаже, но Мила [12] и её мать знали, что раз началось, то дом сгорит до конца [13]. Я растерялась меньше других, и под моим напором подруга начала связывать в узлы наиболее ценные вещи. Мы успели вынести даже кресла и стулья старинного гарнитура красного дерева, выкинуть через окно матрац. Мать Милы сидела на улице в павловском кресле, охраняя вещи. После пожара их приютили знакомые в соседнем доме [14].

А вот сейчас Мила пришла и стала рассказывать о смерти матери, о том, как она её хоронила [15].

У меня на столе на тарелочке лежали высушенные кусочки хлеба – вечерние порции для меня и мамы.

Мила рассказывала и, плача, машинально брала и ела эти сухарики. Я слушала, искренне сочувствуя и сожалея, подсознательно все время считала кусочки:

– Неужели она съест все? – и боролась с жгучим желанием убрать хлеб.

Хлеба не осталось, ведь его было так мало! Но мне было так мучительно стыдно за свою жадность! Неужели мы совсем уже озверели от голода?

   

ЯЩИК ДЛЯ РУКОДЕЛИЯ

Я была заместителем начальника объекта и через сутки круглосуточно дежурила в штабе объекта – Музея этнографии. Даже во время тревог и бомбежек, если я не обходила объект, я сидела у телефона, я шила распашонки, вышивала блузку. Я ждала ребенка. Это было единственное спокойное время и вместе с тем такое занятие помогало сосредоточиться. Вскоре я увидела, что моя такая домашняя фигура и распашонки хорошо действовали на окружающих, утверждая право на жизнь и её продолжение. Даже начальник ПВХО района в ответ на вопрос соответствует ли мое поведение военному времени, дежурному по объекту, ответил – пусть шьет, это хорошо.

Товарищи по музею удивлялись тому, что я вообще умею шить и вышивать, считали, что мне это не свойственно. И тут я призналась, что мечтаю о красивом рабочем столике, с разными ящичками и отделениями для ниток, пуговиц и др.

Одна сотрудница сказала – у меня есть очень красивый старинный ящик для рукоделия. Он был мне подарен к свадьбе, но я не мастерица. Хотите – продам? – Хорошо, – сказала я, – когда война кончится, я сделаю себе этот подарок.

Но время шло, война не кончалась. В конце ноября 1941 года я купила ящик. Я уже поняла, что не надо ждать конца войны, он придет в свое время, если мы не будем ждать, а просто жить своей возможной для нас жизнью, а главное – работать.

Через несколько дней около моего окна упала фугасная бомба. Квартира сильно пострадала. Я ушла из неё и вернулась только после войны. Рабочий ящик был цел. Мы оба пережили войну.

   

ДЕКОЛЬТЕ

Тетка моего мужа Рина Соболевская была еще молодой очень красивой женщиной и актрисой. С 1934 года, когда мы разошлись с мужем [16], я видела её только на сцене.

Зимой 1942 года я пришла с бидончиком в столовую в одном из дворцов на Фонтанке, чтобы получить порцию дрожжевого супа и отнести его домой, где уже более месяца лежала, не вставая, моя мать.

Вдруг ко мне бросилась какая-то закутанная, как все ленинградцы, женщина:

– Женя, ты?!

– Рина! – от всей красоты остались только еще более огромные черные глаза.

Захлебываясь от волнения, она расспрашивала обо мне, дочери, маме…

– Но расскажи о себе. Где ты, что ты делаешь?

– Играю! Ваграм Папазян [17] собрал группу актеров, и мы играем, конечно, классику, ты ведь знаешь его репертуар. Но очень трудно, не хватает мужчин. А потом эти костюмы… Посмотри на мое декольте! – она раздвинула свою одежду, и я увидела тонкую птичью шею, ключицы и ребра, обтянутые сухой зеленовато-коричневой кожей, – Каково играть с таким декольте? – в отчаянье воскликнула Рина, – Но все же играем, живем!

   

РОЖДЕНИЕ ЁЛОЧКИ

8-го декабря 1941 года во время длительного артобстрела родилась моя дочка.

Мы с матерью пришли в этот день на старую, поврежденную бомбой квартиру. Надо было попытаться подготовить её для жизни – заколотить окна, затянуть щели, заново обмазать сложенную из кирпичей печурку. Мы с мамой жили после бомбы порознь у друзей.

Во время трудной этой работы я почувствовала себя плохо. Мать пошла за грелкой и лекарствами на свое место жительства. Но начался артиллерийский обстрел нашего района, и её направили в убежище. Я осталась одна. В комнате было около 0 градусов. Начались роды. Я боялась снять шубу. Так и родила в шубе. До сих пор не могу понять, как я сообразила, что надо делать! Достала ножницы, прокалила их над горящей лучиной, достала шёлковую нитку из красивого, недавно купленного ящика для рукоделия. Перевязала и обрезала пуповину…

Первую свою дочку я рожала десять лет назад, братьев и сестер у меня не было. Откуда всплыло в сознании, что и как надо делать? Откуда взялись силы? Мама вернулась часа через два. Унесла дочку, завернутую в простыню и теплое одеяло, в соседнюю жилую квартиру и пешком пошла за скорой помощью. Машина, приехавшая за мной, не смогла проехать в поврежденные ворота. Носилки в квартиру внести не удалось – после падения бомбы заклинило дверь. Санитары помогли мне дойти пешком до машины, подбадривая.

– Со всем самым трудным Вы ужу управились сами.

Меня увезли в родильный дом им. Снегирева. Держали рожениц там всего три дня. Новорожденных, зачатых еще до войны, было довольно много, а родильные дома в большей части стали госпиталями. Дети лежали тогда в кроватках около матерей, чтобы в случае тревоги их не перепутали. Да и персонала было мало. Осмотрели ребенка и меня. Похвалили.

– Молодец, мамаша, все правильно сделала.

Дочку я назвала Еленой, Елочкой. Она была похожа на отца, черноволосая, черноглазая и даже с ямочкой на подбородке. Меня мучили мысли: – где же мы будем жить, когда [так!] я пойду.

На следующий день пришла мать и сотрудница с работы, которая преподнесла мне… соленый огурец! Я расплакалась. Таким сокровищем поделиться! Не пропадем мы с малышкой. Помогут.

А через 24 дня мне выдали свидетельство о смерти Елены Константиновны Курдиани (фамилия мужа) как «слаборожденной».

   

ЛУЧИНКА

Уже две недели мы живем без воды, набираем снег в Михайловском саду. Но вот соседка сказала, что в подвале под Пассажем пустили воду. Мы начали ходить туда. До воды надо было добираться по узкому, кривому и совершенно темному коридорчику. Пол обледенел от воды, выплескивавшейся из кастрюлек, чайников и фляжек, с которыми ходили за водой обессилившие ленинградцы. Потолок был очень низким, идти можно было, только согнувшись чуть не вдвое, кастрюльки почти касались пола. Разойтись было негде.

Я не знаю, кто первый пришел за водой с длинной лучиной, чтобы осветить себе дорогу, но скоро так стали делать все. Горящую лучину приходилось держать в зубах, так как руки были заняты кастрюльками.

Стихийно установился неписанный закон – если твоя лучина не успела догореть – передай её другому, если остались лучинки – положи у входа. Лучина доверчиво переходила из уст в уста, как братская чаша в обряде побратимства.

   

КОНСКАЯ КОСТЬ

Если верить в перевоплощение души, то в прошлой жизни я, наверное, была грызуном, а может быть и хищником. С детства любила грызть орехи, косточки от абрикосов, семечки, чуть ли не в муку разгрызала куриные кости и сахарные косточки из супа.

В голодное время многим так хотелось что-нибудь погрызть, поесть твердое, дать работу зубам. Подсушенный хлеб не удовлетворял этой потребности и не утолял чувства голода. Его было слишком мало.

Но однажды, в декабре 1941 года мне повезло. Подруга, с которой я жила вместе, раздобыла где-то кусок конины и сварила чудесный суп, в котором была «сахарная косточка». Мы выпили по несколько глотков бульона, отдали мясо маленьким девочкам, дочке и племяннице моей подруги. А сахарную кость дали по моей просьбе мне. Я спрятала её в карман и не менее двух недель носила с собой, пытаясь сосать и грызть её ослабевшими зубами. Мне до сих пор кажется, что в эти дни я была сыта.

   

ВСТРЕЧА 1942 ГОДА

В это время моя квартира была уже поврежденной бомбой, и я с крошечной дочкой (ей было 22 дня) жила у подруги. В небольшой метров 15 комнате жило 7 человек, из них трое детей.

Жили в тесноте, холоде, темноте, но не в обиде.

Мы много ждали от 1942 года и очень хотели встретить его празднично.

Было немного вина, оставшегося с 7 ноября, штуки 3 «шоколадных» конфеты, немного олифы, чтобы поджарить хлеб. Сохранились даже елочные игрушки. Не было только елки.

Но я вспомнила, что в моей разоренной квартире осталась на диво разросшаяся фуксия с переплетенными ветвями и спавшими листьями. С трудом притащили мы тяжелый горшок, украсили её засохшие ветки игрушками, засверкавшими в свете единственной свечки.

За круглым столом, на котором стояло нещедрое блокадное угощение, мы пили за победу, возвращение мужей, за счастье, твердо веря, что все это будет.

Особый тост был провозглашен за спящую в кроватке мою дочку Леночку, которую я звала Ёлочкой, так как она родилась в декабре 1941 года. А через два дня – 2 января 1942 г. Ёлочка умерла.

   

ОСОБЫЕ ЛЮДИ

В январе 1942 года умерла дочка. Ей было 24 дня. Длинная очередь стояла в райисполкоме, где выдавали похоронные свидетельства. Стояла и я несколько часов. Люди молчали или говорили о смерти спокойно, как об обычном будничном деле. Многие получали сразу несколько свидетельств. Экономя последние силы, чтобы не ходить по нескольку раз, ждали, пока умрет еще кто-нибудь в семье или в квартире.

Одна старушка сказала – попрошу свидетельство и на себя, чтобы не беспокоить соседей заботой. Всем трудно. А я скоро помру.

В темной подвальной комнате с массивными сводами стояло несколько столов. Над тусклыми коптилками склонились закутанные фигуры и, не поднимая глаз на говорившего, окоченевшими в перчатках руками, писали свидетельства. Но когда я назвала свою фамилию, на меня взглянули чьи-то знакомые глаза.

— Это ты, Женя? – передо мной сидела подруга по учебе в университете, ныне – геолог.

– Почему ты здесь, в ЗАГСе?

– Не хватает людей для записи умерших. Мобилизовали многих геологов. Ведь мы не можем выехать на работу в экспедиции.

Уже в 1947 г., вспоминая вместе с московской подругой общих знакомых, я рассказала, где в последний раз видела Нату. Подруга посмотрела на меня удивленными глазами:

– Да ты понимаешь, о чем говоришь таким спокойным голосом? Не хватало людей для записи умерших! Вот теперь я по-настоящему поняла, что такое блокада. Вы, ленинградцы, все же особенные люди!

Лето 1948 г. – восстановлена часть залов нашего чудесного разрушенного бомбами и снарядами музея. Мы подготовили и открыли большую на шесть залов выставку и предварительно показывали её двум московским ученым-коллегам:

– Нет, вы ленинградцы – особенные люди! – горячо воскликнул один из них. – Вы показываете выставку, как обычную, рядовую, говорите спокойным голосом. Но ведь я не ошибаюсь, здесь были воронки, развалины? Ваши сотрудники умирали от голода!

Эти два случая заставили меня снова взяться за перо и дополнительно записать то, что помню о людях Ленинграда, не «особенных», а самых обыкновенных ленинградцах.

   

ОРЕХИ «ПАПЫ САХАРОВА»

Шел тяжелый январь 1942 г. Уже многие сотрудники музея умерли от голода и холода. Значительная часть жила на казарменном положении в одном из подвальных помещений здания. Жили в одной комнате мужчины и женщины. На тесно сдвинутых топчанах лежали живые, а порой обнаруживали умерших за ночь.

Другие, в том числе и я, жили еще в своих квартирах или комнатах друзей, собираясь «до кучки», чтобы легче можно было обогреться у общей «буржуйки».

В общежитии-убежище топилась обломками разрушенных перекрытий здания музея большая плита (до войны там была мастерская манекенов). Каждый по отдельности подсушивал или поджаривал на олифе кусочки хлебного пайка, кипятили воду или кофе, варили студень из клея или пекли лепешки из вымоченной сухой горчицы.

В общежитии жил и «папа Сахаров» – старый коммунист, член партии с 1904 года, человек заслуженный, но с большими странностями в быту и довольно комической внешностью [18]. Относились к нему со смешанным чувством уважения и усмешки. У «папы Сахарова» с довоенных времен сохранились грецкие орехи. Ел он по 1-2 в день, уходя в дальний угол, откуда доносились только слабые неверные удары осколка кирпича по орехам и медленное чавканье. Своим богатством он не делился ни с кем, что никого в те времена не удивляло и не обижало.

Нас с «папой Сахаровым» соединяли сложные отношения. Оставшись на третий год работы в музее (1933 г.) единственным сотрудником отдела народов Кавказа в должности младшего научного сотрудника, я работала и одной прислугой за всех. Время от времени мне назначали заведующего. Обычно это были случайные люди и через 2-3 месяца они уходили. Последним моим «завом» (в 1936 г.) был «папа Сахаров». Он был человеком с высшим образованием, большой культуры, богатым жизненным опытом. При этом человеком кристальной честности и высокого чувства ответственности. Но к Кавказу имел только то отношение, что в юности поднялся на Эльбрус. Несколько месяцев спустя мы с ним и еще одним сотрудником отправились в этнографическую экспедицию на Северный Кавказ [19]. Эта поездка показала, что он не только не имел нужных знаний и навыков, но его странные привычки и чудачества не позволяли установить необходимый для этнографа контакт с населением… По возвращении в Ленинград, директор музея [20] вызвал нас обоих к себе и в присутствии В. В. Сахарова спросил моего мнения об экспедиции и его работе в ней. Я вынуждена была откровенно высказать свое суждение о неподготовленности заведующего к работе в условиях экспедиции: «Василий Васильевич невольно мешал нашей работе». С трепетом я ждала результатов моей прямоты. Через несколько дней В. В. Сахаров был переведен на другую работу, а я назначена и. о., а вскоре и заведующей отделом народов Кавказа.

Прошло два года. Когда в 1938 году зашел разговор о моем вступлении в партию, В.В. Сахаров подошел ко мне и спросил, согласна ли я, чтобы он дал мне рекомендацию. Я была потрясена и вместе с тем рада, что такой человек, такой коммунист сам обратился ко мне с таким предложением. Несколько часов продолжалась его беседа со мной обо мне, моих родителях. Эту беседу я запомнила на всю жизнь.

И вот в один из самых тяжелых январских дней 1942 года я зашла по какому-то делу в убежище-общежитие. «Папа Сахаров», подозвав меня к себе, угостил несколькими грецкими орехами. Это было так неожиданно для всех окружающих и для меня, что я восприняла это как ярчайшее доказательство его доброго отношения ко мне. Но отказаться не смогла.

Вскоре В. В. Сахарова, как старого коммуниста эвакуировали из Ленинграда, но он умер в дороге.

   

В ГОСТИ

– Приходи в гости на день рождения. У меня есть олифа!

В гости ходили со своим хлебным пайком. Но не у всех была олифа, чтобы его поджарить. Зато я принесла глицерин, и мы подсластили кофе. Праздник состоялся.

   

БАНЯ

В Ленинграде начали открываться бани. В том числе моя любимая – на улице Чайковского. Талоны на посещение бани выдавали на работе. Мы с Милой [21] получили по талону.

В большой мыльной холодновато и тихо, хотя людей много. Смотреть друг на друга было страшно… и почему-то стыдно. Но из душа тонкой струйкой лилась теплая вода.

Вот оно, блаженство!

   

ЭКЗАМЕН

В 1939-40 гг. я преподавала в институте им. Н. К. Крупской на историческом факультете на кафедре музееведения.

В январе 1942 года я жила на третьей уже по счету квартире после разрушения моей довоенной квартиры. Но и здесь разыскала меня незнакомая женщина и сказала, что через два дня я должна придти в институт (тогда он был переведен на Петроградскую сторону) для приема государственных экзаменов по моему предмету у кончающих студентов. Я была поражена и восхищена.

– Неужели они учатся?

– Да. Мальчики все ушли на фронт, а девочки учатся.

Это были особенно тяжелые для меня дни. Незадолго до этого умерла моя дочка, прожившая на свете всего двадцать четыре дня, уже несколько дней не вставала с постели мама, несколько месяцев не было вестей с фронта от мужа. Но отказаться я не могла. Это был и мой экзамен. Два дня спустя я брела с Инженерной через Марсово поле и казавшийся бесконечным Кировский мост [22].

Дважды упала от слабости и сильного встречного ветра. Лежала, не имея сил встать, но нашлись добрые люди – помогли.

В голове у меня все время вертелась мысль:

– Они еще учатся! За это одно надо поставить им всем пятерки без всяких экзаменов! – а я считалась строгой преподавательницей.

У подъезда меня встретили и не узнали мои студенты, с которыми мы расстались весной 1941 года. Они помогли мне подняться по лестнице и привели в маленькую комнату, которую можно было бы назвать «кухней ведьмы». Видимо, в прошлом это был кабинет естествознания. По стенам на полках стояли какие-то банки, чучела, листы гербария, распяленные на картоне лягушки. А в углу, освещенный отблесками огня из топившейся «буржуйки», казалось, шевелился розовый скелет.

Около буржуйки сидели две «ведьмы-старухи», закутанные в шали. Одна из них шуровала печурку кочергой, а когда подняла голову, обнаружилась большая спутанная седая профессорская борода. Мы втроем представляли собой, наверное, самую страшную в мире государственную комиссию.

И вот начался экзамен. Как же я была счастлива, убедившись в том, что эти тощенькие девочки с огромными глазами на темных лицах отвечали тихими голосами, но уверенно и правильно. Мы проэкзаменовали 23 человека, пятнадцать получили честные пятерки, остальные – четверки. В ходе экзамена вдруг рывком открылась дверь, и вошел во фронтовой форме один из самых талантливых наших студентов, отпущенный на два дня с фронта в город. Зайдя к подруге, он узнал, что та пошла в институт сдавать государственный экзамен, и пришел следом. С ходу он блестяще сдал экзамен и ушел на фронт, вселив в наши души одним своим видом, обветренным на морозе лицом, звучным голосом, бодрость и надежду. Это была сама жизнь. Через несколько дней его убили.

Когда уже под вечер студентки проводили меня домой, снабдив меня двумя котлетами из кишок, мать, обеспокоенная моим отсутствием, подняла голову с подушки и с изумлением спросила:

– Женя, что с тобой? Ты улыбаешься?! – это была моя первая улыбка со дня смерти дочери.

– Мама, мы сдали экзамен!

   

ПРОДАЕТСЯ ГРОБ

Такое объявление я прочла на клочке бумаги, приклеенном к фонарному столбу. Два слова и адрес. Много дней это объявление не давало мне покоя… Похоронить умершего было очень трудно. За рытье могилы, изготовленный гроб платили хлебом.

Но почему гроб продавали? Кому-то не понадобился? Запаслись, а умиравший выжил?

Если бы так! А иногда, говорят, в гробу везут до братской могилы, а хоронят без гроба? Или кто-то делал гробы для продажи, чтобы выжить самому? Все эти мысли волновали меня, но недолго. Смерть, могила, гроб, морг – все эти слова слишком неотвратимо и прочно вошли в нашу блокадную жизнь.

   

ОБЕЩАНИЕ

– Женя, – казала мать, когда почувствовала себя особенно слабой, – обещай, что ты выполнишь мое желание!

– Какое, мамочка, как я могу обещать, если не знаю, чего ты хочешь? Сейчас все трудно.

– Ты сможешь это выполнить, только обещай!

– Не могу, пока не знаю, в чем дело.

Но увидев, как мать взволнована, как трясется её голова, сказала:

– Ну, обещаю, даю честное слово.

– Ты знаешь, что я неверующая. Умоляю, не трать свой хлеб за рытье могилы. Отнеси меня в морг. Помни, что ты должна выжить. У тебя дочь в Кировской области. Вынеси труп на улицу, подберут…

Мать умерла в вагоне во время нашей эвакуации в Сибирь в апреле 1942 года, и похоронить мне её не пришлось.

   

ПОЛИТОРГАНИЗАТОР

Весной 1942 года я и еще одна сотрудница музея получили новое партийное поручение – взяться за работу политорганизаторов. К нам был «прикреплен» (или мы были прикреплены) большой дом на углу Литейного и Белинского с несколькими подъездами.

Работа политорганизатора была разнообразной и тонкой, и вряд ли наше название охватывало все её стороны. Мы были своеобразными связными между партией и народом, и нашей первейшей обязанностью было всегда быть рядом с жильцами дома, воздействовать на них не при помощи слов, а прямым действием, помощью, примером.

Мы должны были как можно чаще обходить «свои» квартиры, знать, что делается в каждой семье, помогать, чем могли сами, или, обращаясь в различные организации, поддерживать дух блокадников. А это помогало держаться нам самим, несмотря на дополнительную физическую и моральную нагрузку. Работу мы вели индивидуальную. Собирать людей для каких-нибудь бесед было практически невозможно, да и обстоятельства у всех были разные.

Одной из основных обязанностей было разыскивать детей, оставшихся без родителей, и сдавать их – полумертвых маленьких старичков и младенцев, напоминавших тряпичных кукол с висящими ножками и ручками, в детский приемник.

Тогда весной началась работа по уборке улиц и дворов ото льда, снега, нечистот. Политорганизаторы первыми выходили на работу со своими подопечными. Лопаты и тяжелые ломы выпадали из слабых рук, но все понимали – не уберем – жди смертоносных эпидемий. Часто в сугробах обнаруживались замороженные трупы погибших на улице или вынесенных из квартир. Но к трупам мы давно привыкли. И на улице, и в квартирах.

Помню обледеневшие лестницы, освещаемые только незаколоченными окнами, по которым поднималась, отдыхая на каждой площадке. Но не садилась – боялась, что без помощи не встану.

А я ведь сама должна была помогать. Незакрытые двери огромных темных квартир, из которых веяло холодом более страшным, чем на улице. На постелях во многих квартирах в шубах, валенках, прикрытые чуть ли не всем, что было, лежали люди еще живые или может быть уже мертвые. Все это было так, как во всех домах Ленинграда.

Но ярче всего задержалась в памяти одна встреча. В квартире жила мать с двумя детьми – мальчиком и девочкой школьного возраста. И вот, однажды, я услышала, как они упрекали мать.

– Зачем ты привезла нас обратно в Ленинград? Чтобы мы умерли от голода? Ты нас не любишь, – говорила девочка, – Ты любишь только Кольку – вот его небось не привезла.

Несчастная мать рассказала мне героическую историю…

В начале войны она отправила в эвакуацию старших детей со школой, а маленького Колю с детсадом – в разные места. Старших (как и мою дочь-школьницу) повезли к Старой Руссе. Когда стало известно, что там начали бомбить, многие матери бросились забирать своих детей, с великим трудом и риском привезли их в Ленинград, где многие из возвращенных людей, вместе с матерями страдали и умирали от голода. Вот откуда эти страшные упреки.

Через некоторое время мать, отдавшая детям свой хлеб, умерла, а детей отправили в детский приемник.

   

РОЯЛЬ

На углу проспекта Маклина [23] и улицы Декабристов до сих пор стоит дом, где в войну жили мои друзья. В громадном, по тем временам, восьмиэтажном здании, украшенном мозаикой, была широкая и нарядная парадная лестница.

Зимой 1942 г. половина здания направо от лестницы выгорела, но сама лестница была цела. Были уже сумерки, когда я поднималась по темной лестнице, цепляясь за перила. И вдруг где-то вверху послышались резкие удары, которым отвечали странные нечеловеческие вопли, разносившиеся по дому и оглушавшие меня. Непонятно, что это было. Но поднявшись выше, я все увидела.

В одном из проемов на уровне, пожалуй, пятого этажа на уцелевшей балке перекрытия повис рояль! Какой-то человек с риском для жизни добрался до него и рубил рояль топором… На дрова? Или он сошел с ума? И рояль кричал…

Это было так страшно, что я бросилась назад, вниз. Но крики рояля слышались даже на пустынной и тихой улице.

   

ЗА МАМОЙ НА ФРОНТ

Уже более двух месяцев моя мать находилась в стационаре для врачей, который был организован при психиатрической больнице на Пряжке. Стационарами тогда назывались особые больничного типа учреждения для голодающих ленинградцев. Там они находились 1-2 месяца, пользуясь «усиленным» по тогдашним возможностям, питанием. Путешествие пешком из центра на Пряжку в один день было для меня невозможным, останавливалась на ночевку у подруги на улице Печатников или у другой на проспекте Маклина. Всегда захватывала с собой дневную пайку хлеба. Обратно домой шла более бодро – мама становилась крепче, понемногу начала ходить.

Было начало апреля 1942 года. Через пару дней мы должны были группой сотрудников музея уехать в Новосибирск, где хранились вывезенные в начале войны коллекции музея. Я отправилась предупредить мать об отъезде. Но когда я дошла до больницы, все ворота оказались заперты, за ними стояла тишина и сколько я не стучала, мне никто не открывал. Женщина из дома напротив сказала, что этой ночью больницу бомбили, стационар сгорел, а больных, завернутых в одеяла, развозили куда-то в грузовиках.

Был уже поздний вечер, когда я добралась до горздравотдела, в чьем ведении был стационар для врачей. Но тогда в каждом учреждении на всю ночь оставались дежурные. И вот чудо организованности ленинградцев: в горздраве уже были поименные списки, куда в какие больницы увезли каждого больного.

Мне сказали, что моя мать попала в больницу Фореля [24], которая находилась на самом краю города.

На следующее утро взяла с собой детские саночки, на которых возили тогда все – воду, дрова, трупы, ослабевших ленинградцев всех возрастов, запаслась одеялом, прихватила нетяжелый суточный хлебный паек и отправилась в дальний путь в больницу. В городе уже началась уборка, скалывали лед, свозили на листах фанеры накопившиеся мусор и нечистоты, кое-где обнажился асфальт или мостовая, и санки, даже пустые, казались непосильной тяжестью.

Наконец я дотащилась до больницы… Но у её ворот стоял часовой, который смотрел на меня с изумлением и не пропускал ни шагу дальше…

– Здесь фронт, бабушка (мне было 34 года), уже давно никаких больных нет.

Я упрашивала пустить меня к матери, требовала вызвать старшего, но часовой был неумолим… И вдруг я услышала возглас:

– Женя, что ты здесь делаешь? – передо мной стоял знакомый археолог Сережа Черников [25] в военной форме.

Я, плача, объяснила все. Он обратился к часовому. Тот вытянулся – Черников был майором:

– Пропустите. Вчера ночью привезли 12 человек больных из стационара на Пряжке. Видно, тоже не знали, что здесь фронт.

Маму было трудно узнать. Пережитое потрясение отняло накопленные в стационаре небольшие силы. Пришлось привязать её к санкам. И я пустилась в долгий обратный путь.

Так я побывала на фронте.

   

НОЧЬ В КОБОНЕ

8 апреля мы, группа сотрудников музея и моя мать, выехали из Ленинграда, направляясь в Новосибирск, где находились вывезенные из Ленинграда в начале войны наиболее ценные экспонаты музея. На Ладоге поверх льда уже стояла вода, доходившая до половины колес грузовика. В воде почти по колено стояла девушка-регулировщица. Маленькая рука в пестрой шерстяной варежке властно указывала дорогу машинам.

В кузовах машин были живые, полуживые и только что умершие. Где-то за ними затрещал лед, и страшно закричали люди.

А в машинах, идущих навстречу, везли мешки с мукой, замороженные туши скота.

В Кобоне на раскисшей глинистой земле, на сохранившихся кое-где снежных пригорках, на своих узлах и чемоданах сидели кучки людей. В эти последние возможные для проезда машин по льду дни из Ленинграда стремились вывезти как можно больше людей. Поезда не успевали вывозить их из Кобоны, где скопились, по местным подсчетам, тысячи эвакуированных. И всех надо было кормить. Узкие доски, брошенные прямо в жидкую глину, служили мостками, по которым с бидончиками и мешочками шли люди на эвакопункт за питанием.

Случалось, ослабевшие люди поскальзывались, падали с доски в жидкую грязь и не могли подняться, замирали как мухи на клейком листе бумаги.

Мы группой сидели на своих вещах и ждали наших посланцев на эвакопункт за едой и сведениями о том, когда нас отправят дальше.

Постепенно темнело, в сыром воздухе особенно жалобно звучали дрожащие, какие-то особенные дистрофические голоса людей, скликавших своих близких. Мы решили по очереди дежурить и охранять вещи, пока остальные спят.

О том, что это необходимо, напоминала жуткая фигура – полупомешанная женщина, переходившая от кучки к кучке сидящих. Она пыталась вытащить узел или чемодан со словами: «Это мои вещи».

Я уложила, закутав, чем могла, на вещи мать, натянула все, что возможно на себя и, усевшись на чемодан, настороженно вглядывалась в серую мглу ночи. Мы уже знали, что может быть задержимся не на одни сутки. И вдруг передо мной возникла маленькая фигурка девочки. В то время трудно было определить возраст ленинградских детишек-старичков. Она посмотрела на меня и спросила довольно спокойным голосом:

– Где мне найти мою маму?

– А кто ты?

– Лидочка. Мама ушла за хлебом и не возвращается.

– А с кем ты осталась?

– С дедушкой. Но он лежит и мне не отвечает. Я хочу к маме.

– Где ты сейчас найдешь маму? Останься со мной, а утром мама тебя непременно найдет. Ложись, поспи.

– Нет, я буду с тобой сидеть.

Через два часа меня сменили, и мы с Лидочкой прилегли отдохнуть. Уже начало светать. Проснувшись, я хотела встать, посмотреть на свою мать. Но я не смогла встать – что-то тяжелое цеплялось за мою спину. Приподнявшись, я увидела, что вплотную ко мне, вцепившись в мое пальто, лежит мертвая женщина – та самая, которая все искала свои вещи.

Разбуженная моей возней, Лидочка заворочалась и спросила тем же спокойным голосом:

– А если моя мама умрет, ты возьмешь меня к себе?

– Да, Лидочка.

Умиротворенно вздохнув, она сказала:

– И мы будем вместе жить.

Но вот в тумане показались неясные тени, послышались голоса. И одна из теней повторяла:

– Лидочка, где ты? Лидочка!

– Здесь, здесь, – закричала я, – Идите сюда.

Это была Лидочкина мама. Лидочка растерянно металась от меня к матери и обратно и все спрашивала:

– А мы будем вместе жить, жить, жить?

Я не спросила у лидочкиной матери фамилию, ни куда они едут… И, хотя вряд ли я могла бы разыскать их позже в этом безграничии людского горя, но до сих пор жалею об этом.

На следующий день мы погрузились в теплушки и уехали.

   

Примечания авторов публикации

[1] Молодежного комитета?

[2] Нижний Новгород.

[3] Невский проспект 46.

[4] Константин Сардионович Курдиани (?-1941) – второй муж Е.Н. Студенецкой, погиб на фронте.

[5] Циала Всеволодовна Студенецкая (1931 - 201?) – дочь Е.Н. Студенецкой от первого брака.

[6] Эсфирь Исааковна Студенецкая (1876?-1942) умерла во время эвакуации в Новосибирск.

[7] Скорее всего, речь идет о флигеле Росси Русского музея.

[8] Имеется ввиду известная поваренная книга «Подарок молодым хозяйкам или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве», изданная впервые в 1861 г. Еленой Ивановной Молоховец (1831-1918).

[9] Вера Петровна (1871-1954) – мать искусствоведа, коллекционера, сотрудника Русского музея, выпускающего редактора издательства «Искусство» (с апреля 1942 г.) Петра Евгеньевича Корнилова (1896-1981) (Харшак А.А. Петр Евгеньевич Корнилов (1896-1981) Творческий путь. Испытание// Новейшая история России. 2015. № 2 С. 153, 156, 162).

[10] Е.Н. Студенецкая в 1940 г. работала в Карачаево-Черкесской А.О. у карачаевцев в сел. Карт-Джурт Учкуланского р-на (колл. 6320, 6332), у черкесов-бесленеевцев в сел. Бесленей (б. Тазартуково) (колл. 6321) и кабардинцев в сел. Хабез (колл. 6322, 6335).

[11] Это случилось в конце ноября – начале декабря 1941 г.

[12] Скорее всего, речь идет о Людмиле Филипповне Виноградовой (1904-1985) – во время войны сотруднице отдела Кавказа ГМЭ. В 1931 г. она стала посещать курсы народоведенья при Этнографическом отделе Государственного русского музея (с 1934 г. – ГМЭ народов СССР), вступила в кружок друзей музея. В 1932 – 1934 гг. работала внештатным экскурсоводом, в 1934 – 1936 – штатным экскурсоводом, на год ушла с работы из-за туберкулеза. С конца 1938 г. стала работать в отделе Кавказа под руководством Е.Н. Студенецкой. В апреле 1942 г. они обе были командированы в Новосибирск, где в это время находились эвакуированные экспонаты ГМЭ. В Новосибирске по совместительству Л.Ф. Виноградова два года была главным хранителем Смоленского областного краеведческого музея. В 1945 г. она вернулась вместе с коллекциями ГМЭ в Ленинград. В октябре 1963 г. вышла на пенсию.

[13] Ленинград, улица Союза Печатников, д. 19, кв. 4 [Личное дело Виноградовой Л.Ф. Архив РЭМ. Ф. 2. Оп. 3. Д. 19. Л. 18 об.]

[14] В деле Л.Ф. Виноградовой хранится заявление от 4 февраля 1942 г. с просьбой предоставить отпуск за свой счет на 3 дня с 5 по 7 февраля включительно для устройства после пожара на новой квартире [Архив РЭМ. Ф. 2. Оп. 3. Д. 19. Л. 28.].

[15] В деле Л.Ф. Виноградовой хранится заявление от 9 февраля 1942 г. с просьбой предоставить отпуск в счет очередного отпуска с 9 по 20 февраля в связи с болезнью матери [Архив РЭМ. Ф. 2. Оп. 3. Д. 19. Л. 29.].

[16] Всеволод Александрович Кулебякин (? – 1940)

[17] Видимо, Ваграм Камерович Папазян (1888-1968) – актер театра и кино, народный артист СССР. В 1932-1954 жил в Ленинграде. В 1941-1944 годах – актер Большого драматического театра им. М. Горького и Театра драмы им. А. Пушкина.

[18] Василий Васильевич Сахаров (1881-1942) учился в 1904-1908 г. в Петербургском университете на юридическом факультете на отделении государственно-экономических наук, специализируясь на обществоведении. 1908-1916 был учителем в Сухуми, в 1916-1917 служил рядовым, а потом прапорщиком в Петрограде, был депутатом Петроградского совета. В 1917-1918 гг. активный участник военных действий на стороне большевиков (был начальником штаба войск под Детским селом (г. Пушкин), на Гатчинском фронте, в Карелии). В Саратове в 1919-1920 был редактором в газете, затем в Губкоме зам. зав. Агитотделом. В 1921-1922 гг. в Петрограде был членом президиума Петропрофабра в Наробразов, затем в 1922-23 гг. – инструктором Экосо в Облэкосо, в 1923-27 гг. – председателем ревизионной комиссии трестов химической промышленности в ревизионно-контрольном бюро при Севзаппромбюро, 1927-28 гг – инспектором Свирстроя. В 1928-1930 гг. В.В. Сахаров был проректором по административно-хозяйственной части в Восточном институте, 1930-1931 гг. ученым секретарем, 1932-1933 – заведующим историко-бытовым отделом, 1933-1934 заведующим этнографическим отделом Государственного Русского музея, в 1935-1942 г. – заведующим отделом Ленинградской области и Карелии, заведующим отделом Кавказа, заведующим отделом Северо-запада СССР Государственного музея этнографии (Личное дело Василия Васильевича Сахарова. Архив РЭМ. Ф. 2. Оп. 3. Д. 208. Л. 5 об.

[19] Имеется в виду совместная экспедиция Е.Н. Студенецкой, В.В. Сахарова и Николая Эрастовича Герия (1909-1985) 1936 г. к карачаевцам в сел. Карт-Джурт Учкуланского р-на Карачаево-Черкесскуой А.О.(колл. № 5914) и в Северную Осетию [Народы Кавказа. Каталог-указатель этнографических коллекций. Л. 1981. С. 14, 19.

[20] Видимо, Таланов Николай Георгиевич (1897-1938). Он был директором музея в 1935-1937 гг.

[21] Видимо, Людмилой Филипповной Виноградовой.

[22] Троицкий мост.

[23] Английский проспект.

[24] Бывшая психиатрическая больница «Всех Скорбящих Радости», основанная по указу вдовствующей императрицы Марии Федоровны в 1828 г. После 1917 г. переименованная в больницу им. Огюста Фореля. Во время Великой Отечественной войны здание сильно пострадало от обстрелов, после войны больницу решили не открывать. Здание восстанавливал Кировский завод, в 1965 г. в нем был открыт Дом культуры, в настоящее время здесь располагается Центр культуры и досуга «Кировец» (пр. Стачек 158) [Данько М.Г. Страницы истории больницы Всех Скорбящих// История Петербурга. № 1 (35) 2007. С.48.

[25] Сергей Сергеевич Черников (1909-1976) – советский археолог, исследователь курганов Восточного Казахстана и Алтая.

Материалы подготовлены к публикации Е.Ю. Гуляевой – научным сотрудником отдела этнографии народов Средней Азии и Кавказа

 

Обращаем ваш внимание, что в последнее время участились случаи мошенничества, совершаемые с использованием информационно-телекоммуникационных технологий.

Обращаем ваше внимание, что билеты в Российский этнографический музей в сети Интернет можно приобрести только через официальный сайт музея www.ethnomuseum.ru . Просим вас быть очень внимательными, чтобы не стать жертвами мошенников.

Режим работы Музея в праздничные дни:
01 и 08 мая, 11 и 12 июня с 10.00 до 18.00, касса  до 17.00;
29 апреля, 09 мая Музей закрыт.


Мы используем cookie (файлы с данными о прошлых посещениях сайта) для персонализации сервисов и удобства пользователей.
Продолжая просматривать данный сайт, вы соглашаетесь с использованием файлов cookie и принимаете условия.